Зимняя жатва - Страница 55

Мальчику успели надоесть смущавшие его излияния скульптора. Ему было трудно дышать, поскольку в помещении держался стойкий запах плохо проветренной спальни.

— Я догадался, что дело начинает принимать плохой оборот, когда старик впервые зашел «посмотреть, как продвигается работа». Сволочь! — выругался Брюз. — Сволочь! Он становился перед скульптурой, вытаращив глаза, и принимался ее поглаживать, будто проверял, гладкая ли поверхность. «Шелк полировки» — вот как он говорил… А уж потом не мог остановиться: ощупывал грудь, живот статуи. Ей богу, бесстыдно ощупывал грубыми старческими руками со вздувшимися венами. Мне было не по себе, я испытывал стыд за него: это же надо, такой важный господин! Яснее ясного — он умирал от желания, доводил себя до отчаяния, что не может ее заполучить. Рассудок его помутился. Достаточно было посмотреть, как он лапает статую — безумный взгляд, рот приоткрыт… Он внушал мне одновременно сострадание и отвращение. Тогда-то я и понял, что история с заказом только предлог. А в один прекрасный день… — Брюз замолчал. Рука его потянулась к бутылке, и он сделал еще несколько глотков. — Пришел день, когда я догадался, что Адмирал следит за нами во время сеансов… Мне ни разу не удавалось его застать поблизости, но я давно научился слушать лесную тишину. Вдруг ни с того ни с сего смолкал птичий гомон, и я знал, что он где-то рядом. Я напрягал слух, пытаясь различить звук шагов, но тщетно. Думаю, он залезал на дерево и наблюдал за нами в свой морской бинокль. Поведение старшего Леурлана могло показаться жалким и нелепым, не будь оно настолько болезненным… и опасным.

— Опасным? — повторил Жюльен.

— Разумеется! Страсть, доведенная до крайности, превращается в манию, а мания — уже начало сумасшествия. Стоило увидеть, как он ласкает скульптуру, чтобы понять — этот ни перед чем не остановится. Сколько раз меня так и подмывало ему сказать: «Освободитесь! Верните свое достоинство! Выбросьте эту бабенку из головы и кое-откуда еще! Затащите ее в постель, только освободитесь! Она ведьма, вы имеете право на самозащиту — никто не посмеет вас упрекнуть!» Да ведь он ничем и не рисковал, такие делишки легко улаживаются с помощью кругленькой суммы. Редко когда девица рассказывает о подобном происшествии — стыдно! Мог бы и он этим воспользоваться. Не знаю, может, так все потом и случилось, врать не буду. А тут на сцене появился Матиас. Вот когда пошла настоящая свистопляска! Он был дьявольски ревнив и в то же время находился в полном подчинении у отца. Когда он женился на Клер, я был уверен, что сеансам пришел конец, но не тут-то было. Носовая фигура еще не была готова, а работал я медленно… может, именно потому, что в глубине души не хотел, чтобы все это когда-нибудь закончилось. Я не был влюблен, нет… но Клер отличалась от других женщин. Она была создана не для меня, я ее побаивался, но любил на нее смотреть, потому что она была божественно прекрасным животным, единственным в своем роде. Она находилась как раз в расцвете своей красоты, я это чувствовал. Никогда больше не будет она такой прекрасной, и мне представлялся редкий шанс этим воспользоваться. Женщины увядают быстро, смотришь — года три-четыре прошло, и она уже не та. Но бывает в их жизни период наивысшей гармонии, очень короткий, благодатный период расцвета всего их существа, который иногда удается поймать. В этот-то момент и нужно лишать их девственности. Клер как раз вошла в эту магическую стадию жизни тела… когда все его линии достигают совершенства, подобно струнам хорошо настроенного инструмента. Ведь знаешь, как со скрипкой — стоит перетянуть одну лишь струну, и гармония исчезает. Я знал: скоро она все потеряет, подурнеет. Нужно было спасти эту красоту, не дать ей уйти бесследно. Вот я и решил попробовать… запечатлеть ее в деревянной скульптуре.

— И Матиас это допустил?

— Не посмел противиться воле отца. Он начал бродить вокруг моего дома, правда, никогда не показывался. Частенько я слышал скрип его сапог, а однажды даже звук переведенного затвора. Матиас находился где-то рядом, может, прятался за деревом, держа нас под прицелом. Наверняка хотел застать меня на месте преступления. Позволь я себе сделать хоть малейшее движение в сторону Клер, и он бы выстрелил. В тот день я понял, что это значит — стоять в ожидании казни, когда на тебя нацелены ружья. Я затылком чувствовал ствол винтовки, словно он действительно касался моей головы. По лбу стекал пот, инструменты выскальзывали из рук, но я продолжал работать как ни в чем не бывало, поскольку боялся обернуться, встретиться с ним взглядом и тем самым спровоцировать выстрел.

— А мать?

— Уверен, она обо всем догадалась. Стояла, с трудом сдерживая дыхание, а по телу у нее тоже струился пот. Клер, конечно, была страшно напугана, но не исключено, что это ее и возбуждало. Был момент, когда наши глаза встретились… Никогда после мы не были так близки. Представь, даже в постели, соприкасаясь друг с другом кожей, и то не смогли бы мы ощутить настолько полной близости. Впрочем, что ты можешь понять в таких вещах! Это было упоительно. Минута блаженного затишья перед бурей.

— Матиас не выстрелил?

— Нет. Но он продолжал рыскать вокруг мастерской, где Адмирал, напротив, почти не показывался. А если изредка и заходил ко мне, то уж не прикасался к статуе. Но он отнюдь не излечился, нет. Просто боялся, что его увидит сын. Боялся, что получит пулю в лоб, как и я. Оба они — Шарль и Матиас — подхватили одну и ту же болезнь, вот что я об этом думаю. Словно их околдовали — другого слова не нахожу.